Дмитрий Быков

"Новая Газета", 09.09.09

Роман Максима Кантора «В ту сторону» («М., «ОГИ», 2009), в отличие от двухтомного «Учебника рисования», похож не на гигантские, многофигурные и метафоричные картины этого автора, а на его минималистские черно-красные офорты или на графику из ранней книги «Пустырь». Глубины в них не меньше, но средства предельно скромны: мир как он есть, старики, пустыри, больницы. Мало кто сегодня, кроме Кантора, мог бы с тем же основанием повторить о себе цветаевское - про «голод голодных и сытость сытых», двух главных личных врагов. Взгляд Кантора всегда прикован либо к нищете и умиранию, к убожеству и мучению, - либо к ликующим и праздно болтающим, к «верхним десяти тысячам»; «среднего класса» у него нет вовсе, да и как социальный мыслитель он эту категорию не жаловал, еще до кризиса регулярно напоминая белым воротничкам, что никакие они не партнеры и не совладельцы, а в лучшем случае новый пролетариат. Отсюда и две стилистики Кантора: голая, с явным толстовским преемством, реалистическая проза, зацикленная на страдании и распаде, - и памфлет, тоже не прячущий своих зиновьевских корней (Александр Зиновьев был другом и учителем Кантора с юности). В новом романе эти стилистики впервые сливаются органично, а публицистика, которой так много было в «Учебнике», - там она, впрочем, была на месте, - в нем отсутствует вовсе.

«В ту сторону» - хроника умирания пятидесятивосьмилетнего историка Сергея Татарникова, и тут стоит вспомнить, в каких ситуациях русская литература осмеливалась прикоснуться к пограничному опыту, к реальности ракового корпуса или другой тяжкой и унизительной болезни. Обычно хроника такого распада хоть и не буквально, а все-таки несомненно иллюстрирует другую болезнь, социальную, загнанную глубоко, но уже различимую: «Раковый корпус» Солженицына - о раковой опухоли тирании, но чудесное выздоровление героя оставляет стране надежду, ведь и задумывалось-то во второй половине пятидесятых, одновременно с «Кругом». Мало кто помнит своеобразный ответ «Раковому корпусу» - сильный роман Инны Варламовой «Мнимая жизнь». Варламова, - кстати, мать известного публициста, а ныне священника Владимира Вигилянского, - опубликовала эту книгу в «Ардисе», а в России она не издана до сих пор. Там тоже - рак, и тоже метафора разлагающейся страны, и тоже чудесное выздоровление и надежда в финале - до 1985 года оставалось всего семь лет, и казалось, что уж на этот раз обновление окажется радикальным, возвращение - немыслимым. Между тем все оказалось очень запущено, и в романе Кантора никакой надежды на выздоровление нет. Герой умирает, а вокруг него умирает страна - да и не она одна, Запад тоже охвачен кризисом, он съеживается, схлопывается, задыхается под бременем сплошной торжествующей виртуальности. Западный кризис, впрочем, Кантора здесь не интересует - он с ним в принципе разобрался, публицистическая книга «Медленные челюсти демократии» расставила все точки над I - по крайней мере в мире самого Кантора, а он и не скрывает, что дает ответы прежде всего самому себе. Сейчас он пытается понять, что происходит с Россией; выводы его неутешительны, но величественны. Никакой надежды на выздоровление нет, но есть шанс превратить болезнь в торжество. Татарников умирает неудачником, полунищим, одиноким, не понятым даже ближайшими друзьями и единомышленниками (многие, вероятно, увидят в его истории параллели с биографией Вадима Цымбурского), но именно смерть его становится актом величайшего триумфа: с этой вершины собственной жизни он увидел дальше и больше, чем в молодости или зрелости. Россия, по Кантору, давно и неуклонно движется «в ту сторону»: ее ожидает бегство наиболее дееспособной части народа, территориальный распад и в конце концов сжатие до границ XVI века, но и умирать можно по-разному. Не знаю, читал ли Кантор одно из последних интервью Льва Лосева, где прямо сказано, что Россия прошла пик своей истории в 1812 году и с тех пор знала в основном поражения (культурный взрыв шестидесятых был отсроченной реакцией на оттепель, но уже нес в себе зерно декаданса); однако это не столько процесс умирания, сколько начало возрождения в новом качестве. «Если павши в землю не умрет...». России сегодня нужно заботиться не о возвращении имперского величия - оно невозвратимо, - а о том, чтобы, «павши в землю», превратиться в нечто новое, переродившееся, настоящее. Об этом заботится Татарников, не надеющийся выжить, не думающий об этой возможности вообще: он весь сосредоточен на том, чтобы проползти, преодолеть белое поле боли — и увидеть то, что за его краем.

Татарников - тот герой, которого наша литература ждала давно: вообще это удивительный феномен русской прозы девяностых и нулевых - литература есть, часто вполне достойная, но героя нет. В лучшем случае авторское альтер эго. Под героем я понимаю не столько яркого авантюриста, запоминающегося мерзавца, даже и фанатичного борца, - сколько человека, с которым хочется себя отождествлять, которому горячо сопереживаешь, на чей опыт можешь сослаться в споре с собой. Таких героев у нас не было, пожалуй, с аксеновских времен, да и то у позднего Аксенова сверхчеловеки чересчур умозрительны. Кантор не позволяет себе ни малейших фантастических допущений, никакого гротеска - даже когда речь идеи о немилой его сердцу либеральной общественности, - он работает в рамках строгого минимализма, которые сам для себя установил в новой прозе, и не подбрасывает героям никаких надежд. Все так, как есть. Приходится умирать, и умирать не триумфатором, а - с точки зрения господствующих вкусов - классическим лузером. Выдержать это способна только одна категория населения - русская интеллигенция, битая, руганая, преданная (а случалось, и предававшая себя); но, как ни крути, больше опираться не на кого. Интеллигенты - единственные, кто способен прожить экстремальный опыт «лузерства» и физического страдания, не опираясь ни на мелочное тщеславие, ни даже на религию, к каковой - по крайней мере в официальном ее варианте - автор относится скептически. В свое время Виктор Матизен предсказал, что героем нового русского кинематографа сможет стать только человек с опытом духовного сопротивления - то есть интеллигент в чужом мире; не знаю, дождались мы чего-то подобного в кино или остались на подступах (кто-то вспомнит «Бумажного солдата», кто-то - более удачное и цельное «Дикое поле»), но в литературе этот герой наконец написан, и написан со знанием дела. Человек независимой, смелой, угрюмой, целеустремленной мысли в мире сплошных кажимостей - канторовский Татарников неотразимо привлекателен мужеством, самоиронией, гуманизмом, сентиментальностью (не направленной на себя), благодарностью жизни, несмотря ни на что. Это - пример того, как надо жить и мыслить в гибнущей империи, в собственном гибнущем теле; и обращение к Богу в финальном авторском монологе не оставляет сомнений, что Кантор (как и Толстой) ни на минуту не отходит от христианской традиции. Отношения с церковью - другое дело.

Иной читатель вправе придирчиво спросить - а где народ? Что, в том, как он вынес девяностые и приспосабливается сейчас, меньше героизма? Сопротивления - безусловно меньше, потому что народ в массе своей как раз позволил сделать с собой то, чего так и не допустил Татарников. Народ принял навязанные ему колонизаторами ценности - по крайней мере внешне - и несколько раз бывал близок к тому, чтобы вовсе утратить себя; что там в глубине делается - пока и ему самому не очень понятно, но слишком часто он терпит то, «чего терпеть без подлости не можно». О Татарникове этого не скажешь. Народ у Кантора не борется, он - бежит (отсюда - метафорическое бегство Марии, простой матери-одиночки с непростым сыном и непростым символическим именем). Автор, видимо, надеется на этого сына, который вернется и возродит страну. Но это, кажется, как раз «дверь в никуда», по Шкловскому: это тоже в традициях русской литературы. Что там, за белым полем, - мы пока не видим. А народ куда больше похож на соседа Татарникова по палате, несчастного Витька, который умеет только кричать, что все всё украли, а потом умирает от «ураганного воспаления мозга». Впрочем, если даже поверить, что будущее за Марией, - не стоит забывать, что сбежала она в Афганистан, с мусульманином. И если спасение придет оттуда - то есть Кавафис прав и избавления надо ожидать от варваров, - я отнюдь не убежден, что сам Кантор обрадуется такому финалу. Лучше верить в Антона - единственного ученика Татарникова; а еще лучше понадеяться, что переродившаяся Россия будет чем-то совсем новым, о чем мы сегодня не можем и догадываться.

Как бы то ни было, пока надо с максимальным достоинством, творчески, умно и полноценно прожить период спада и перерождения - и книга Кантора первой переставляет акценты в культуре этой печальной эпохи. Зерно уже брошено в землю, и думать ему надо не о том, как всех победить, а о том, как дать миру новый колос. Иначе оно, как сказано, останется одно.