Смена парадигмы
Роман Максима Кантора «Красный свет» как разрушение политических мифов
Александр Щипков «Эксперт» 15 апреля 2013

Узок круг независимых интеллектуалов. Максим Кантор принадлежал к нему давно, но широкая публика узнала об этом в 2006-м, когда вышел его «Учебник рисования». Он был посвящен назревшей деконструкции интеллигентских мифов, что не могло не вызвать скандала. В России, в отличие, скажем, от США, такие высказывания приравниваются к крамоле. К тому же Кантор, будучи по первой и основной профессии художником, видел нравы арт-тусовки изнутри, и ему было что сказать об интеллигентском лакействе и скупке художников новым режимом.
Картина предательства интеллектуалов получилась убедительной. «Учебник» вошел в первую книжную пятерку 2000-х, а кое-кто назвал его главной книгой десятилетия. Но дело не только в пресловутой памфлетности «Учебника». Задача ставилась шире: написать нечто в традициях Марксова «Капитала». Но при этом, как подчеркивал автор, «мотором исследования будет не прибавочная стоимость, не товарный фетишизм, а художественный авангард, эстетика». Поскольку искусство и политика в новой России связаны по самое некуда, то есть ничуть не меньше, чем в эпоху госзаказа, эстетический сюжет у Кантора закономерно переходил в социально-политический.
Можно сказать, что автор взялся за разработку политэкономии новейшего искусства. Но у нас, в отличие от Запада, вплотную и систематически этим никто не занимался. Причина проста: тем, кто потенциально мог бы это делать, пришлось бы свидетельствовать против себя и своего круга. Именно так в России рождаются негласные табу.
«Учебник» попал в самый центр больного сознания российской интеллигенции. Разворошил муравейник. Поэтому даже сейчас, в период колумнистской деятельности автора, многие не могут простить ему этого разоблачения.
Поиск политических корней искусства Кантор продолжает в книге «В ту сторону» (2009) и в своем последнем романе «Красный свет». Здесь симбиоз эстетики и политики рассмотрен в несколько ином ракурсе. На первом плане уже не политэкономия искусства, но скорее исторический психоанализ, ярмарка политических идей, которые описаны со страстью колумниста и педантичностью репортера. Среднестатистический читатель, находящийся во власти стереотипов, навязанных СМИ и школой, найдет в «Красном свете» много неожиданного.
Двадцатый век, к примеру, Кантор рассматривает не как противостояние свалившихся с неба «тоталитарных режимов», а как продолжение большой европейской гражданской войны. Он указывает на глубинный конфликт европейского сознания — для краткости его можно обозначить как «идеи 1914 года против идей 1789-го», — который восходит ко времени Тридцатилетней войны. Такие идеи обычны для западного консерватора. С концом эпохи толерантности и мультикультурализма они набирают силу в Европе — но не в России. У нас подобные суждения все еще вызывают бурю негативных эмоций среди «рукопожатной» или «изрядно порядочной» публики.
С изучения трагикомического феномена российской «рукопожатности» роман и начинается. Место и время действия — банкет у французского посла, неуловимо напоминающий знаменитый салон Анны Павловны Шерер. Здесь происходит такое же обнажение нравов, но в первую очередь политических, а вместо «спасителя» Буонапарте — либеральные ценности.
Прототипы светских персонажей — редактора модного сетевого журнала Фрумкиной, модного журналиста Бимбома, пожилого политика Тушинского, молодого политика Гачева, крупного предпринимателя Панчикова, адвоката Евгения Чичерина, демократа и лидера оппозиции Пиганова — угадываются легко. И вот на этот пир духа случайно попадает странная личность, никому не известный следователь Петр Яковлевич Щербатов. Этот «подозрительный» субъект не знает, как пить сотерн, а главное, сомневается в общепринятой концепции «большого террора» и в том, что Ленин был немецким шпионом. Демократия в опасности!
Назревает крупный скандал. Коллективная душа интеллигентского бомонда негодует и видна как под лупой. Гости наперегонки произносят тирады. Светский раут переходит в театр абсурда. Но затем пространство романа расширяется — читатель погружается то в декорации Второй мировой, то в смутные 1990-е.
В новой книге Кантора хватает суждений, способных вызвать неприязнь у рафинированных либералов, например о надуманности конфликта между демократией и тоталитаризмом. Или о том, что нацизм есть неизбежное следствие капитализма и представительной демократии (если обойтись без подтасовок при подсчете голосов), а христианский этатизм куда более открыт и человеколюбив.
Кантор описывает крушение советской империи, но в то же время говорит о тупике, в котором оказался Запад. Со временем правящие элиты должны будут пустить под нож и откормленный в пику советскому «гегемону» средний класс, и священные ценности демократии, толерантности и политкорректности. Когда война цивилизаций рвется в Европу на плечах миллионов беженцев, тут уж не до жиру. Мир, выстроенный под диктовку финансовых элит, трещит по швам. Впереди — переоценка ценностей.
Впрочем, о такой переоценке еще в далекие 1940-е рассуждал в своем родовом замке, нисколько не боясь доноса, консерватор-социалист Хельмут фон Мольтке, еще один канторовский персонаж.
«Вы, как вижу, сторонник демократии? А то, что демократия всегда приведет к власти Гитлера или Сталина, вас не смутит?» — допытывается рассказчик. «Полагаю, так будет не всегда… Сейчас заканчивается эпоха, которая началась при Лютере, я отсчитываю время Гитлера со времен Реформации. Эпоха Реформации закономерно закончилась капитализмом и нацизмом — это позор и гибель для моей страны», — отвечает аристократ фон Мольтке. Оппонент поражен его сугубым взглядом на историю. «Считаете, что эра капитализма и нацизма пройдет? Желаете видеть германское христианское государство?» — вопрошает он.
Этот эпизод зеркально соотносится со сценой у французского посла, где оспорен другой идейный вексель. Русский следователь Щербатов и немецкий аристократ фон Мольтке, каждый в свое время, но как бы сообща ломают стереотипы и словно перекраивают историю. Именно здесь проходит идейная ось романа.
Квалифицированный читатель вряд ли заподозрит автора в сталинизме или еще в каких-нибудь смертных грехах — речь, скорее, о современном прочтении платоновского «Государства» и гегелевских вариациях на ту же тему. Кантор чутко уловил момент перелома в сознании общества. Именно поэтому его оценки и выводы бьют наотмашь. Выглядит это так, как если бы революционные демократы вроде Добролюбова написали свои страстные труды, сделавшись социал-консерваторами. Книгу Кантора можно сравнить и с «Дневниками писателя», и с розановской эссеистикой. А точность, с которой выведены общественные типажи, можно отнести на счет щедринской школы, но с поправкой: у Кантора почти нет лобового сарказма, ему свойственно тонкое сочетание пафоса и иронии, влажных глаз и грустной улыбки.
В 2006-м и 2009-м недружественная критика утверждала, что автор сводит счеты с неприятелями по каким-то сугубо личным причинам: «Кантору хотелось бы расквитаться со своими мечтами и прельстительными фантазиями начала 90-х, хотелось бы расквитаться с авангардом 20-х, с друзьями 70-х… с жизнью своей сквитаться за то, что он ее прожил… Этот недостаток делает роман решительно непонятным никому, кто не был бы так или иначе вовлечен в ту же проблематику, что и автор».
Подобные реплики и семь лет назад выглядели спорными. Но сегодня они вообще не могут быть произнесены серьезно. Со времени «Учебника» многое изменилось. Например, стало очевидно, что либеральный дискурс в России выполняет роль универсальной заглушки для критического мышления. Ряд очевидных табу и фетишей уже вызывает мощную реакцию у мыслящей части общества, а критика словаря политкорректности стала едва ли не рутинной. Тем не менее, как выразился кто-то из современных философов, либерализм все еще живет на такой глубине, куда не доходит свежий воздух открытой полемики. Идейно он девальвирован, а политически пока еще доминирует.
Но смена парадигмы неизбежна. Именно поэтому расчистка идейного пространства от устаревших политических мифов превращается сегодня в увлекательное занятие, на котором оттачивает свой метод всякий уважающий себя интеллектуал, точно так же, как любой профессиональный скрипач обязан освоить каприсы Паганини.
Максим Кантор убедительно показал нам, как это делается.