УКУС КАНТОРА
("Медленные челюсти демократии")

Александр Гаррос

«Эксперт», № 36, 15 сентября 2008

Не слишком дорожа статусом успешного художника и модного писателя, Максим Кантор упорно атакует господствующие представления. Занятие это, может, и донкихотское, но объективно важное.
«Пищат хомяки беспрерывно, выражая восторг, сытость, беспокойство, страсть. В некий момент беспорядочному писку хомяков была придана эстетически внятная и общественно полезная форма и хомяков обучили пищать хором. Поскольку хоровое пищанье есть свидетельство общественных свобод и поскольку самки-хомячихи пищат громче особей мужского пола, то данная деятельность получила название ”свободна я пищать!”».
То, что у Максима Кантора полный порядок с сарказмом, в доказательствах едва ли нуждается. Не обязательно даже и осиливать канторовский opus — на этот момент magnum, двухтомно-тротиловый «Учебник рисования», достаточно недавнего «Ужина с бабуином», уксусной сатирической эссенции из восьми пьес.
Куда важнее то, что Кантор абсолютно серьезен. Не в смысле скучен, а в значении «у него стопроцентно серьезные намерения». Они и только они делают безусловной и убедительной оксюморонную вообще-то канторовскую фигуру.
Всемирно известный художник — ненавидящий механизмы арт-рынка и отторгающий авангард. Сын философа Карла Кантора, буквально сиживавший на коленках у Зиновьева и Мамардашвили, разносящий по кирпичику глобальный проект западной демократии. Образованный русский европеец, проводящий по полгода в Лондоне или Берлине, исповедующий левые, марксистские по существу убеждения и честно, болезненно вырабатывающий собственную формулу патриотизма. Архиуспешный по всем параметрам (слава, деньги) интеллигент, органически не переносящий интеллигентского конформизма, готовности за малую толику комфорта принимать кажимость как действительность и пропаганду как истину.
…Мировая война, захватившая весь ХХ век и зримого пика достигшая на полях Второй мировой, не была схваткой свободы и тирании: напротив, она была борьбой народовластий. Разные виды демократии сошлись друг с другом в эволюционном бою ради выживания сильнейшего и эффективнейшего, и «миростроительные демократии» — вначале Гитлера и Муссолини, а затем Сталина — проиграли «мироуправляющей демократии» англосаксов.
Утешительная дефиниция Ортеги «вертикальное вторжение варварства» неверна: фашизм во всех его формах был не инвазией чуждого вируса, но актуализацией имманентно присущего западной цивилизации языческого начала.
Авангард в искусстве не синоним свободы, но художественный эквивалент язычества. Тот первородный хаос, из которого рождаются титаны фашизма; то оружие, которым, вкладывая его в руки любой из борющихся сторон, «разгневанный Перун» — а заодно Один с Тором — «толкнул Христа». Авангардизм возвращает культуру и цивилизацию в целом от образа к знаку, от иконы — к амулету, от гуманистической христианской парадигмы лика и духа — к паганистической парадигме чистой и безликой силы и власти.
Побежденный закономерно (коли уж они одной крови) воскресает в победителе — и современная демократия есть не гуманистическая твердыня ренессансной Личности, но наиболее эффективная форма манипуляции массами, меняющая бесплотный знак свободы (формальное равенство прав при заведомом неравенстве возможностей) на послушание, легитимизирующая рабство и кровопролитие через управляемую волю охлоса. Западная демократия, по сути, империя, экспансивная и экстенсивная, гарантирующая минимум свобод внутри лишь за счет колониализма снаружи.
Якобы бесклассовое общество на деле упразднило (люмпенизировав, лишив рода, дома и дела, приведя к состоянию наемных менеджеров, пролетариев умственного труда) средний класс и возвысило универсальный класс номенклатуры.
Современная Россия только в этом смысле и встроилась в Запад: элиты, ущемленные неравенством своих возможностей импортному образцу, добились конвергенции номенклатур за счет хищнической эксплуатации сырьевых и человеческих ресурсов… Это очень сжатый, компендиум шестнадцати разнокалиберных текстов, составивших «Медленные челюсти демократии» и посвященных формально чему угодно: философу Зиновьеву и поэту Маяковскому, живописному авангарду и русско-грузинским отношениям, арт-рынку и коммунизму. Качественное освоение полутысячи страниц потребует терпения и сил. И не потому, что Кантор пишет «темно и вяло» (пишет он, напротив, ясно и звонко), а потому, что канторовский метод — не кавалерийский наскок, но неспешное и неуклонное движение танковой колонны: ничего не оставлять в тылу, а по спорным местам дважды и трижды прокрутиться на гусеницах.
Основательная серьезность исполнения предполагает адекватное восприятие. С «Челюстями» очень трудно спорить — дело не в том, что Кантор глаголет истину в финальной инстанции. Его, выросшего среди людей, для которых владение всеми видами логического оружия было залогом профессионального выживания, невозможно подловить на небрежностях и нестыковках. Логика у Кантора кристаллическая, для противостояния ей нужно вырастить кристалл сравнимой чистоты и веса, а это поди еще попробуй.
Поэтому, ручаюсь, самым простым и популярным способом спора с Кантором станет привычное улыбчивое игнорирование. Действительно, чем тягаться по существу, лучше вообразить всю систему координат неудобного оппонента (любимое канторовское выражение — «яко небывшей»). Однако караван идет, даже когда не собака лает, но рычит тигр, мировой мускулистый шерхан господствующих представлений. И странный человек Кантор, едва ли не один из думающих и пишущих по-русски, честно делает нормальную работу социального философа — видеть вещи ясно и идти до конца, отшелушивать комфортные мнимости от сути, взрезать хрусталиком тренированного глаза пуленепробиваемое тонированное стекло, которое имущими власть и силу положено всем прочим за небосвод.