Contemporary corporate art НоМИ, # 3 (68) 2009

Закончилось время послевоенной эйфории от победившей демократии – почти полувековой этап, когда западный мир радовался тому, что может разрешать свои противоречия демократическим – мирным и добрым - путем.

Та, последняя, страшная Вторая Мировая война возникла из многовековой европейской идеи сверхчеловека и высшей расы. Идея эта отнюдь не принадлежит одному Гитлеру; она читается не только в расовых теориях Габино и философии Ницше – но и в сочинениях Киплинга и Карлейля, Вагнера и Черчилля. Западный мир давно искал основания для торжества над остальным миром. Запад всегда говорил: мы заслужили право на лучшую жизнь, чем остальные; мы воплощаем цивилизацию и прогресс.

Война испугала Запад, как пугает больного зеркало; Запад увидел себя – и ужаснулся. В концепцию торжества над человечеством были внесены коррективы.

Оказывается, есть возможность править по-доброму – управляя не кнутом, но пряником. Вообще-то войны все время шли – по окраинам мира, в Конго, Корее, Вьетнаме, и т.д. без конца. Однако жертвы списывались на «текущие расходы» мирного правления: ради того, чтобы миром правил разум и прогресс, надо вразумить некоторых тиранов и коммунистических дикарей. Либеральная идеология учила, что в принципе можно править без насилия – ну разве что слегка посечь.

Этот западный мир был по сути своей утопическим, он создал иллюзию мирного господства высшей расы, которая проявляет себя не через концлагеря, а через финансовый капитализм: систему со спрятанными противоречиями.

То, что мы переживаем сегодня, - это крах большой иллюзии, что доброе финансовое либеральное правление мира не будет нуждаться в показательном унижении слабых. Собственно говоря, это была вполне полноценная идеология, не коммунистическая – а капиталистическая, идеология либерального капитализма. Вместе с этой идеологией сегодня терпит бедствие искусство, обслуживающее эту идеологию.

Как у абсолютизма - барокко; как у регентства - рококо, - так у цветущего послевоенного времени было аутентичное, свое, этому времени присущее искусство. Мы говорим о сталинских художниках, мы говорим о художниках времен Парижской коммуны или Мировой войны; но равно уместно говорить о художниках поры расцвета финансовых пирамид. Искусство времен Рейгана и Брежнева, Путина и Буша получило название contemporary art .

То, что сейчас называют modern art , – искусство начала ХХ века, было связано с социалистическими утопиями, а contemporary art – это идеология финансового капитализма. В отличие от modern art у contemporary art главной функцией была функция манипулятивная. То была система знаков, которая продавалась толпе так же, как попкорн посетителям кинотеатров. Условными значками, словно флажками на флоте, следовало вооружиться, чтобы соответствовать требованиям времени. Эти значки символизировали: я – яркий, мобильный, адекватный! Зритель, освоив значки, доказывал: я – полноправный новый человек новой толпы, и быть в новой толпе – прогрессивно. Выражаясь коротко, contemporary art можно определить как «искусство эпохи корпораций».

Ни Пикассо, ни Матисс, ни Ван Гог не обращались к массе – это всегда было индивидуальное творчество, послание от человека человеку, в этой уникальности послания и содержался смысл произведения. Однако большие корпорации не могут позволить себе тратить столько эмоций на одного-единственного зрителя – современное искусство не нуждается в «Гернике» или «Едоках картофеля». Корпоративное искусство имеет дело с прогрессивной массой, где каждый является акционером, вкладчиком в общей пирамиде искусства (показательно, что большинство произведений «современного» искусства носило название «акция»). Была создана столь же убедительная картина прогресса и преуспеяния в искусстве, как и в финансовом мире.

Однако когда осыпалась финансовая система, - хрупкость корпоративного искусства сделалась очевидной. Прежде всего это проявилось в отсутствии реакции на происходящее: стало очевидно, что знаковая система современного искусства не умеет реагировать на беду; не обращается к сфере собственно человеческих отношений. Адекватное финансовой морали корпораций, это искусство беспомощно в отношении отдельного человека.

То, что мы наблюдаем сегодня, - завершение эпохи contemporary art . Эффект «бесконечной современности» (которая длилась с 50-х годов – до нулевых) себя исчерпал; современность устарела. Поскольку утопия финансового капитала предполагала непрерывный рост стоимости акций, понятие «современности» росло само из себя, делаясь все более и более актуальным – и теряя всякую связь с реальностью: совсем как бумажные деньги, акции, деривативы, не обеспеченные золотом, товарами и промышленностью. Сегодня современно все, кроме современного искусства; у него просто нет словаря, чтобы говорить о реальных проблемах. Можно обладать акциями рудника, однако копать землю акциями невозможно, - чтобы добыть руду, требуется лопата. Чтобы описать жизнь человека – требуется язык, оперирующий понятием человечности.

По завершении финансового капитализма и компрометации его идеологической составляющей – «современного искусства» - жизнь не остановилась. И даже художники, которые считались представителями contemporary art , не сделались ненужными. В большинстве это хорошие люди, люди, желающие быть свободными и выражать себя через творчество. И само по себе это неплохое желание.

Просто как человек, вдруг осознавший, что вместо акции лучше держать в руке реальный продукт, - так и художники рано или поздно должны осознать, что для занятия «самовыражением» требуется иметь то, что выражаешь, – а именно самого себя: человека, связанного с другими людьми.

Акции обесценились – а была ли на руднике руда, предстоит проверить.