Какого цвета воздух?

Время может оправдать одна картина

"Новая Газета" № 41, 9 июня 2008

В ГМИИ имени Пушкина на выставке «В кругу семьи» выставлена картина Владимира Вейсберга «Семья». Полагаю, это одна из лучших картин в русском искусстве, и в контексте мирового искусства она тоже не теряется. Вейсберг, как известно, писал небольшие монохромные, почти белые картины. Их, вообще говоря, можно и не заметить, особенно когда вокруг много шумного искусства. Однако происходит обратное: видишь только их, другое исчезает. Так и с этой картиной. Вокруг висят признанные шедевры, сочно написанные, очень яркие — но смотришь на нее одну. Дерен, Шагал, Матисс, Кончаловский нисколько не мешают ей лить свой ровный свет. И даже — неловко это произнести — прочие картины кажутся избыточно суетливыми, пестрыми. Словно Вейсберг сумел сказать про жизнь нечто такое существенное, что сделало очевидным суету и необязательность иных высказываний.

Нарисовал художник немного — две фигуры и воздух вокруг них. Муж и жена сидят в светлой комнате, подробностей обстановки не видно, вокруг них просто воздух московского блочного жилья. Вейсберг умел ткать пространство вокруг своих героев, писал долго, кропотливо, мелкими мазочками крест-накрест, почти вышивал. От длительных наслоений краски образовывался плотный слой гудящей атмосферы, цветного воздуха. Посмотрите вокруг себя: какого цвета воздух? Вокруг всякого человека он иной. Речь идет о чем-то невыразимом словами (и зачем изобразительное искусство, если можно объяснить словами), о том, что называют словом «аура». Это такой сплав атмосферы, который как бы конденсирует состояние души. Настоящие художники — их, в сущности, не особенно много — находят средства для описания такого вот одухотворенного воздуха. Помните янтарную, густую атмосферу Рембрандта или прохладное изумрудное пространство Леонардо? Вот это почти что самое главное в искусстве: фигура героя выходит из своего, ей лишь одной присущего пространства, она дышит своим, не заемным воздухом, существует по своим — не подчиненным ни власти, ни времени — законам.

Мужчина и женщина сидят рядом, но мужчина ушел мыслями и взглядом далеко, туда, где он уже одинок. Мужчина очень похож на самого Владимира Георгиевича, может быть, это автопортрет, а возможно, это отец мастера. Характерная посадка головы — немного откинута назад; характерная стрижка — очень короткая, но не как у современных модников, а как у тифозных больных; характерный взгляд — не от мира сего, рассеянный и внимательный одновременно.

Все вместе — и то, как они сидят, и то, как они одеты (на мужчине — серые штаны и рубашка, на женщине — серое платье), и то, как они смотрят, и то, как держатся за руки, — все вместе передает забытое сегодня чувство несуетливого достоинства. Люди эти очевидно небогаты, но очевидно, что им богатство безразлично. Люди эти очевидно образованны и умны, но очевидно, что они не ставят свой ум и образование на службу начальству. Люди эти явно неуспешны и мало кому известны, но также явно и то, что им достаточно самих себя. Люди эти вопиюще немодны — и заметно, что им на это наплевать. Люди эти преданы друг другу, но без аффектации, а самым естественным образом.

Мужчина уронил руки на колени, а женщина положила свою ладонь поверх его руки, трогательным ограждающим, защитительным жестом — так в картине Рембрандта «Иудейская невеста» жених держит руку своей избранницы. Женщина смотрит с картины прямо на нас, и взгляд ее словно призван охранить мужа от нас, зрителей, она смотрит на нас огромными твердыми глазами и говорит: «Вы не трогайте моего Володю. Он знаете какой!». И ее Володя, ушедший взглядом куда-то очень далеко, туда, где он учился ткать свое особое светящееся пространство, ее Володя едва касается ее руки — но ему и этого прикосновения довольно: знает, что жена всегда рядом, поймет, не предаст.

Изображено то, что ценнее всего в жизни — достойные люди, знающие цену чувствам и умеющие любить. И происходит это в блочном доме Москвы, где-то на окраине города, и не важно даже где.

Вейсберг был человеком бескомпромиссным, делал исключительно то, что хотел, вопреки общественному признанию. В те годы высшей похвалой художнику было слово «непродажный» — сегодня это понять трудно: то, что непродажно, объявлено неподлинным. Между тем именно непродажность есть критерий человеческой состоятельности.

Если общество хочет (а сегодня оно будто бы этого хочет) стать законным и правовым, то несложно сделать два логических шага от понятия «правовое общество». Правовым общество станет лишь при наличии морали, а мораль могут воплощать только достойные несуетливые люди. Из модников и лакеев правового государства не построишь.

Я помню, как Владимир Вейсберг пришел в Манеж, в выставочный зал, где собрались культурные деятели тех лет. Зачем Владимир Георгиевич туда пришел, понять не могу, может быть, выставили его натюрморт. Он выглядел как-то чудно. Сегодня, когда деятели культуры одеваются весьма продуманно — то шарф поверх пиджака, то клетчатая рубаха вместо фрака, то белье со стразами — сегодня его одежда шокировала бы своей необдуманностью. Он был в рубашке, но не потому, что заменил ею пиджак, просто ему было жарко, вот и снял пиджак, пришел в потной рубашке. Рубашка была расстегнута на животе, но не из эпатажа, не потому, что Вейсберг хотел высказаться таким образом, просто пуговица случайно расстегнулась. Живот было видно через расстегнутую рубашку, белый волосатый живот. И сам Вейсберг был такой же неэстетичный, как его живот, как его рубашка. Вошел в зал толстый, крупный, рассеянный человек с одутловатым лицом, тифозной стрижкой. Он был — и это теперь понятно совершенно — гением и знал это про себя.

Кого только в зале не было: сановные держиморды, секретари Союза художников и председатели секций (так тогда называли кураторов), неофициальные гении, подвальные авангардисты. Дамы тех лет были столь же обворожительны, как и нынешние, модники столь же актуальны. Какие дерзновенные планы и бойкие проекты вынашивались, какие амбиции клубились в атмосфере!

Владимир Георгиевич постоял, посмотрел. И про официальных, и про авангардных деятелей культуры он все отлично понимал, про себя все понимал тоже. Постоял, посмотрел, развернулся и пошел прочь.