С бабуином к Харону
Книга только что вышедших пьес - явление современной драматургии, полной злобы дня в буквальном и переносном смысле

Марина Токарева


фото: Дмитрий Хрупов

"Московские Новости", № 48, 7-13 декабря 2007

"Ужин с бабуином"* (М.: ОГИ. 2007) - акт вивисекции российского общества и доминирующих в нем отношений. В форме пьес. Они написаны художником и писателем Максимом Кантором и изданы так, что выглядят третьим томом его быстро ставшего притчей во языцех романа "Учитель рисования"**. Гиньоль, излюбленный жанр сегодняшней реальности, Кантор уверенно вернул драматургии. В ней читатель, а затем, полагаю, и зритель, заново обретет свое время, взятое в беспощадном ракурсе, смешное и трагическое. Перед нами комедия нравов, политический фарс, остросоциальная сатира. И над этим еще нечто. Книга написана человеком, для которого радищевское "глянул вокруг и душа моя страданиями людскими уязвлена стала" не фраза. Постмодернист и гуманист, терминатор и поэт, левак и христианин - из противоречий возникает единство этой в высшей степени неординарной личности. "Только умеющий ненавидеть умеет любить" - мудрость древних многое описывает в книге, о которой мы говорили с автором.



МН: В ваших пьесах присутствует не столько единство времени, сколько единство злобы дня и ярости (в античном почти смысле). Где и в чем их начало?

Кантор: Это просто: я разобрался в том, что люблю, а чего не люблю. Я раньше думал, что люблю так называемых инакомыслящих. И ставил знак равенства между инакомыслием и гуманизмом. Оказалось, что в инакомыслящих я любил традиционные, не "иные", но общечеловеческие свойства: мужество, честь, бескомпромиссность. А их элитарность я не любил. Со временем стало ясно, что победившая капиталистическая мораль востребовала в инакомыслящих одну лишь элитарность, а прочие свойства испарились. Тогда потребовалось обновить представление о том, что такое гуманистическое творчество.

МН: Похоже, личность Льва Толстого особенно занимает ваше воображение. Ощущаете вы себя продолжателем традиций великой русской литературы, в которой так важен роман идей, роман исторической мысли и которой одной, как известно, мы только и можем оправдаться перед Богом?

Кантор: Но толстовская традиция в России не прижилась, поскольку не прижилось историческое мышление. Парадоксальным образом именно Толстой, отрицавший историю (в гегелевском понимании, во всяком случае), остался единственным русским писателем, думающим об истории столь же истово, как Данте и Рабле. Соцреализм, объявивший себя наследником толстовского метода, именно исторический анализ и упразднил. А в капиталистической России, в стране клипа и ваучера, историческое мышление вовсе ни к чему. Коль скоро считается, что после всемирной победы демократии история кончилась, то историческое сознание свелось к детективу, сплетне, случаю на даче.
Впрочем, так произошло во всем просвещенном мире: детектив заменил историю. Собственно говоря, история в каком-то смысле родилась из детективов, рассказанных Геродотом и Светонием, но однажды анекдоты и детективы выстроились в систему понимания общественных процессов. Люди захотели знать о других и запоминать случаи, чтобы выбирать лучшее, видеть весь мир и отвечать за весь мир. Это коллективное знание о себе, движение народов (по Толстому) или познание мировым Духом самого себя (по Гегелю) - и есть история. Это долгий путь. Каждый историк приносит некое доузнавание, так и врачи продолжают изучать организм, до конца ими не понятый. А теперь вообразите, что науку заменила идеология прогресса. Сегодня мы наблюдаем "разисторичивание" сознания общества. Все то же самое, но в пропорциях, удобных для восприятия портфельного инвестора: наследство, конкуренты, выгода.
Это такое специальное думанье наоборот: не от частного к общему, а прочь от общего к частному, к частной собственности, к приватизированной истории. От обязанностей человека - к правам человека. От эпоса - к детективу. С одной стороны, это закономерное следствие развития западной цивилизации, ее партикулярных начал: цель истории, провозглашенная Западом, и состояла в свободе личности. Вопрос в том, от чего эта личность освободилась и какой ценой. Если автономия личности от сострадания себе подобным провозглашается концом истории, то это вступает в противоречие с основными доктринами той же западной гуманистической философии. Надо надеяться, сам Запад имеет достаточно ресурсов для преодоления этого недуга. Поскольку история совсем и не думала кончаться, она еще сумеет рассказать о себе, или, точнее, рассказать себя.

МН: "Не могу молчать" - важный для вас императив?

Кантор: Пожалуй, да. Знаете, по семейным обстоятельствам я с детства видел многих выдающихся людей, у которых можно было учиться смелости. Главным побудительным мотивом моей деятельности всегда был стыд. Мне всегда стыдно, если я промолчу, если не встану поперек. И принять то, что происходит сейчас, мне мешает обыкновенный стыд.
Как славно устроился прогрессивный мир! Как здорово распределил привилегии, вот и мне много досталось. У меня всё есть, у других нет - и это разве правильно? Разве так называемые свободные художники лучше просто людей, которых обманывают и унижают заказчики этих художников? Я долго мирился с этой суррогатностью бытия, а потом перестал мириться. То, что было моим преимуществом, то, ради Христа, я почел тщетою, говорит апостол Павел.

МН: То есть жизнь - наш главный перформанс?

Кантор: Ну да, только из перформанса - акции, поведения, поступка - и рождается образ. Отказавшись от образа как промежуточной помехи, надо саму жизнь сделать искусством. И тут только "полная гибель всерьез". Думаю, что жизнь Ван Гога - отличный перформанс, и поведение Сократа - классная акция. Ни Бойс, ни кто другой до таких высот не поднимались. Лучшим же из явленных за многие века был перформанс Иисуса Христа. Для него, кроме креста, гвоздей и горы, требовались убеждения, за которые приносится жертва. Ее подлинность и перевела перформанс Христа в вечный образ, выражающий сострадание и любовь.

МН: Что за внутренний процесс побудил вас "стать не как все"? Какой камень обрушил лавину?

Кантор: Однажды стало нестерпимо стыдно за трусость, в частности за привилегии, полученные за критику социализма, привилегии, от которых не смел отказаться. Я понимал, что за картины платят буржуи, те, которые получали от меня доказательство своей правоты и неправоты моей родины. Однако я ведь искренне ругал советскую власть, утешал я себя. Так что деньги и почет заслужил. Небольшие ежедневные уступки - к ним привыкаешь.
Однажды я заметил, что мне неловко читать хорошие книги, которые любил в детстве: "По ком звонит колокол", "Чуму", "Сирано". Это великие истории про людей, которые защищали других людей, не боялись идти наперекор обстоятельствам. И вот не получается их читать, зато легко читаю Довлатова. Знаете, я помню день, когда лежал на диване и читал Довлатова, умиляясь потешным ситуациям. И вдруг я словно со стороны увидел себя и книгу, которую держу в руках. В книге молодой, полный сил, здоровенный бугай двухметрового роста описывал, как он прячется от действительности. А на диване умилялся его шуткам другой молодой и здоровый человек, тоже именующий себя мужчиной. Дикость ситуации поразила меня. Вот этот набор из комфортабельной трусости, круговой поруки интеллигенции, признания богачей и социальной лени я и называл искусством. Словно надо было согласиться, что героизм и честность я оставляю героям великих книг, а сам живу в угодливости. Требуется это однажды понять, и Довлатова уже открывать не хочется, а на выставки современного искусства ходить стыдно. Эйфория каппроизводства отняла некоторое время. Потерял лет семь-восемь. Надо спешить.

МН: И вы опубликовали роман, швырнув булыжник в лицо современникам. Что испытали при этом?

Кантор: Огромное облегчение. Не только потому, что написал то, что хотел, так, как хотел. Но и потому, что наконец встал вровень с самим собой - тем, который был всегда, но никогда не был предъявлен окружающим. Иначе говоря, я был автором этого романа давно, давно думал эти мысли. Но осторожность, лень, социальная адаптация мне все время мешали сказать то, что я действительно думаю. И когда наконец сказал, испытал такое легкое, ликующее чувство, какое, наверное, испытывает разведчик, снимая маску и говоря: я не с вами, я против вас.

МН:
Из этого романа, как вполне ясно, выросла ваша драматургия. Почему возникла необходимость договорить его идеи в пьесах?

Кантор: Просто оказалось, что многое не вошло в действие - диалоги, коллизии. Помимо прочего, пьеса дает возможность довести действие до абсурдного финала. Ты словно прикидываешь, что могло бы произойти, проигрываешь разные варианты судьбы. Вообще, самой совершенной формой искусства я считаю диалог. В этом смысле шедевром драматургии для меня являются диалоги Платона. Мне кажется, именно диалоги Платона легли в основу эстетики Брехта. Когда я был подростком, мы с другом очень им увлекались, мечтали о революционном театре, который не заботился бы о декорациях, костюмах, а просто занимался бы представлением сути вещей.

МН: Предположим, важнейшая задача драматурга сегодня - заострить до абсурда тенденции момента. Но в ваших пьесах характеры заменены отношениями, социальными, ролевыми, идейными, жанровыми, у них словно нет границ: персонажи и ситуации перетекают из одной в другую. Скажем, правозащитник Лев Московкин мог бы быть и пассажиром такси, и участником "Ужина с бабуином", и одним из мужей Варвары Петровны.

Кантор: Нет-нет, пассажир такси - это я сам. "Таксист" - это очень грустная пьеса, ее настоящее название, разумеется, "Харон". Это пьеса о жизни, которая прошла зря, и в качестве подопытного я мог взять только самого себя. Видите, как ко мне пристала маска обличителя, если даже автопортрет принимаете за шарж. Помню, лет двадцать назад я выставлял "Групповой портрет семьи", писал близких мне людей. На выставке зритель мне сказал: "Ну и рожи! Да, страшна наша Россия". Видимо, это одна из особенностей моего письма: я начинаю строить образ с его уязвимых, слабых сторон. Мне кажется, что образ следует начинать именно с уязвимых смешных деталей и так достраивать до трагедии. Ведь и ветхозаветные пророки были, в сущности, смешными ворчливыми стариками. Чтобы писать убедительно, не надо писать красиво.
Мои пьесы - сатирические трагедии, трагические фарсы. "Мировой заговор" - комедия масок, "Вечер с бабуином" - набор характеров: три типа интеллигента (от романтика до холопа, и все они разные) на службе у бандита. Пьеса, конечно, про то, как интеллигент эволюционирует в слугу. В слугу того самого Голема капитала, которого интеллигент сам и слепил.
Самое ненавистное в современной России - холуйство. Интеллектуальное холуйство противнее прочих. У Ленина есть прекрасное определение для такого состояния души: "Раб, упивающийся своим рабским состоянием, есть холуй и хам". Ничего нового не добавилось к этому портрету.

МН: Вы пишете так, что у читателя возникает ощущение: автор знает, "как надо". Картина настоящего в пьесах удручающа. И поскольку вы по собственному признанию чувствуете себя провидцем, немного футурологии. Как выглядит ваша планета будущего? Есть ли у цивилизации в ее нынешнем виде надежда?

Кантор: Нет-нет, картина настоящего только притворяется понятной. И ясное видение заключается в умении видеть несоответствия в этой картине. Я предпочитаю говорить не о том, что мне ясно, а о том, что мне совсем не ясно. О том, чего я не понимаю.
Например, почему прогрессивное здоровое свободное общество выражает себя через искусство, которое принципиально лишено человеческого лица? Общество говорит, что его идеалом является свободная личность, но не создает портрета этой личности, напротив, одни кляксы, полоски, инсталляции. В рабском египетском обществе было такое знаковое искусство. Это понятно, рабы не имели лица. Но почему так теперь - в демократическом обществе? Непонятно.
Или вот, пожалуйста. Некогда мы издевались над большевиками, которые для счастья сотен миллионов готовы были убить десятки миллионов. Но сегодня демократические страны говорят то же самое, теми же словами. "Мы должны сделать это ради будущего демократии" - и бомбят гражданское население суверенной страны. Демократы такие же изверги, как большевики? Непонятно. Или в большевиках особенного зла не было? А разве понятно, почему российская интеллигенция, так хорошо умевшая иронизировать по поводу Ленина, издеваться над Марксом и попрекать Платона в излишней дидактичности, почему эта свободолюбивая интеллигенция приняла аргументацию капиталистов - без тени иронии, так, словно до них донеслось слово истинной мудрости. И кто же те великие умы, что вытеснили из сознания интеллигенции набор "трех источников, трех составных частей"? Фон Хайек? Поппер? Сорос? Неужели, отринув Платона, обратились к его оппоненту Аристотелю? Ведь не им же, но непосредственно банкирам и портфельным инвесторам доверили свои мозги те, кто вышучивал Платона с Марксом. Как же так: хватало сил на сопротивление одной догматике, а сегодня попали в зависимость, и от кого? От куратора, от спекулянта, от ловкача.
Раньше говорили: авангард - это храбрые бедные одиночки, восстающие против мнения богатой толпы. Оказалось, что сегодня авангард - это обеспеченное большинство, которое душит любую критику в свой адрес. Как так? Не понимаю.
Раньше говорили: мы за то, чтобы строить гражданское общество, где функция ГБ строго лимитирована. И построили государство, в котором население просит полковника ГБ править вечно.
Мы считали, что демократия и либерализм - цель развития человечества. Однако именно демократическим голосованием убили Сократа, а самый известный процесс в истории (суд над Спасителем) показывает, как авторитарная власть тщетно пытается освободить Христа от суда демократии.
Таких смысловых несовпадений очень много. Если не бояться своего непонимания, а пытаться прояснить вопрос, то будет сделан существенный шаг вперед. Лишь в этом простой рецепт "как надо".

МН: Сегодня множество людей в арт-мире готовы видеть новое платье короля. Искусство, заглянув за грань, где человечества может и не быть, решило не обременять себя моралью. Как полагаете, это излечимо?

Кантор: Дело в том, что в некий момент артиста подхватывает азарт соучастия в беге, ему начинает казаться, что бессмысленные термины "актуальное искусство" и "прогрессивный дискурс" действительно имеют смысл. Художник, как попугай, повторяет эти магические слова и продолжает свой бег по кругу, оставаясь современным именно самому процессу бега - ежедневной суете. Подлинная жизнь проходит стороной, художник просто не имеет возможности продумать самостоятельно мысль, актуальную для собственного сознания. Все значительные художники вели жизнь затворников, ни Сезанн, ни Микеланджело, ни Гойя не терпели давления рынка. Это нормально, иначе не останется времени понять, что происходит вокруг. Худшее, что сделал так называемый второй авангард - авангард капитализма, - это то, что он нивелировал свободную личность в искусстве, выкорчевал понятие высокого досуга. Появился устойчивый миф "актуального" - синдром пассажира, боящегося опоздать на поезд. Никто и не спрашивает: актуально чему это "актуальное"? Какой именно "шум времени" стараются уловить в этой глупой гонке? Все связаны общей каруселью и страхом отстать.
На то, чтобы понять механику процесса, уходит много лет. В середине 1990-х я окончательно сформулировал несколько важных вещей. Участвовать в соревновательном беге не могу, поскольку мне надо совершенно в другую сторону.

МН: Ваши пьесы написаны жестким моралистом. Но то, что трактуется в них как дефект социальных отношений, порок политического, цивилизационного развития, с другой точки зрения присуще человеку изначально. И беда не в устройстве общества, а в природе человека. Верите, что она преодолима?

Кантор: Заработать репутацию моралиста легко: надо назвать некоторые вещи своими (правда, давно забытыми) именами. В нашем обществе достаточно не воровать, чтобы прослыть святым.

МН: Положим. Но став, как многие считают, трижды "предателем" - своего арт-клана, своего слоя, интеллигенции, своего времени, диктующего законы жизни в улье, - ощущаете вы одиночество?

Кантор: Какое же одиночество? Напротив! Когда выходишь из стаи, попадаешь в избранное общество. Взамен скучного общения и круговой поруки салонных интеллигентов я получил в собеседники самых интересных людей нашего времени в разных странах.
А если речь о предательстве, для меня было и есть куда важнее, что я мог предать свою маму, Татьяну Сергеевну, и память о ее родне - никакими прогрессивными регалиями не отмеченных, достойных русских людях. Я мог предать своего отца, Карла Кантора, и то, во что он и его друзья верили, за что они воевали. Я мог предать великого Александра Зиновьева, который в меня поверил и сделал своим другом. Есть много такого, что я боюсь предать, мне страшно, что окажусь недостойным своей семьи. Представляете, как страшно предать это в угоду мнению смешных персонажей, именуемых художественным сообществом? Знаете, я очень рад, что больше их не вижу.

МН: Тем не менее левый фронт в искусстве, который вы поддерживаете всем пафосом творчества, рано или поздно был обречен на печальную участь. Как полагаете, почему?

Кантор: Но печальная участь левого фронта не есть его поражение! Хотя бы потому, что это единственный фронт, на котором что-либо происходит. Собственно говоря, никакого другого фронта, кроме левого, в искусстве в принципе существовать не может. Когда испуганный послевоенный буржуазный мир отказался от Брехта, Сартра, Белля, Маяковского, Пикассо ради глянцевых авангардистов, христианское искусство пришло в упадок, а что-то другое расцвело. Это ведь очень просто: христианское искусство и вообще христианство - это и есть левый фронт. Нет и не было большего левака, чем Иисус. Как известно, правые (то есть фарисеи и книжники) сочли мятежника Варраву менее опасным для общества.
Искусство соборов, иконы, Рембрандт, Ван Гог, Шекспир, Брехт - есть искусство солидарности с униженными и оскорбленными, отверженными, обиженными. Для них и ради них и делается искусство. Богатым не искусство нужно. Им нужен дизайн, который они именуют искусством.
То, что левое искусство было использовано тоталитарными режимами, не отменяет простого правила: искусство христианского образа есть искусство солидарности, и другого быть не может в принципе. Отказавшись от солидарности с угнетенными, можно солидаризироваться с обеспеченными, но искусству это не помогает. Главная проблема современного кризиса, отсутствия идей и образов предельно проста: авангард переместили слева направо. Так называемый второй авангард, правый, сервильный авангард, вовсе не похож на свою дальнюю социалистическую родню. Эта противоестественная ситуация не может в принципе родить подлинного искусства. Капиталистического искусства не бывает - бывает только антикапиталистическое искусство, спросите у Диккенса и Бальзака. Как удачно выразился Джульетто Кьезо***: "Дерьмо бывает только правое". От себя добавлю: искусство бывает только левое.

МН: Новость минувшей недели: ваша картина "Бедные люди" продана на аукционе "Сотби" за 60 тысяч фунтов. Вы ощущаете себя иногда внутри собственной драматургии?

Кантор: Постоянно.

_____________________

Примечания разработчиков сайта:
* "Вечер с бабуином"
** "Учебник рисования"
*** Дж. Кьеза - журналист и писатель