ОДИНОКИЙ В ТОЛПЕ
(о феномене Максима Кантора)

Александр Зиновьев

Кажется, что в сфере изобразительного искусства, как в других сферах культуры, все уже сделано, все испробовано, все изобретено, все открыто, и все-таки происходит время от времени какое-то чудо, появляется необыкновенный человек, который преодолевает предел невозможного и, несмотря ни на что, делает таг вперед. Таким чудом в современном русском и, пожалуй, в мировом изобразительном искусстве мне представляется Максим Кантор.
Я уверен, что со временем творчество этого замечательного художника станет предметом самого скрупулезного анализа со стороны специалистов. Я хочу здесь кратко высказаться как человек, знакомый со средой и условиями, в которых состоялся поразительный талант художника, и как писатель, которому творчество этого художника в высшей степени импонирует по духу, по сути и изобразительным средствам.
При первом взгляде на отдельные работы Максима (позволю себе называть его так по праву старого друга его отца - Карла Кантора) появляется искушение подогнать его под что-то имевшее место в истории искусства, хорошо знакомое и, можно сказать, канонизированное. И напрашивается, конечно, немецкий экспрессионизм. Но непредубежденный наблюдатель, познакомившись с творчеством Максима во всем его огромном масштабе (а это многие сотни, тысячи работ), должен категорически отбросить эту классифицирующую оценку. Во первых, экспрессионизм есть международное, а не немецкое явление. Изобразительные средства экспрессионизма можно видеть в работа Брейгеля, Гойи, Ван Гога и многих других художников. Во-вторых, в экпрессионизм зачисляют такие явления искусства, которые, имеют внешние сходные черты, но существенно различаются с глубокой эстетической точки зрения. В-третьих, если художник использует изобразительные средства, характерные для какого-то направления в искусстве, из этого не следует, будто он принадлежит этому направлению. При оценке творчества художника нужно принимать во внимание множество других, более существенных факторов. Назову некоторые из них, касающиеся, на мой взгляд, самых основ творчества.
У Максима есть замечательная картина, которая называется "Одинокая толпа". Я бы несколько изменил это название - "Одинокий в толпе", ибо и таком виде оно точно обозначило бы одну из важнейших черт его собственной судьбы как художника и содержание его творчества. В современном русском искусстве он стоит совершенно отдельно. Он не принадлежит ни к каким группировкам, никому не подражает, ни с кем себя не ассоциирует не только формально, но и по самому существу своего творчества. Он с этой точки зрения настолько выпадает за принятые и привычные рамки, что прочие его коллеги, работающие в русле современных модных течений, вообще считают его чужим. Его произведения оцениваются ими как своего рода "литературщина". Впрочем, этот упрек я счел бы за комплимент по причине, о которой скажу ниже. Но что бы ни думали и ни говорили о себе представители массы "подлинных художников", созданные им произведения из русского изобразительного искусства уже не вычеркнешь. Такие его картины, как, например, "Зал ожидания", "Утренний визит", "Колонна", "Зона". "Драка", "Вороны на помойке", "Одинокая толпа". "Государство","Восстание пигмеев", "Больница" и многие другие, я бы причислил к шедеврам не только русского, но и мирового искусства.
Упрек в "литературности", о котором я упомянул, в оценке творчества Максима Кантора не случаен. Максим вырос и сформировался в среде скорее литературно-философской, чем художественной. Его отец, Карл Кантор, оказавший па него, пожалуй, самое сильное влияние в духовном отношении, - один из самых образованных и глубоких философов в московской интеллектуальной злите. Официально не поощряемые, не признаваемые и даже наказуемые философы, социологи и писатели были друзьями, собеседниками, оппонентами или единомышленниками. Широта идей и мыслей, толерантность, критичность к окружающему и вольнодумство тут было изначальной нормой, чем-то само собой разумеющимся, так что Максим избежал увлечения диссидентством и модными новациями в искусстве. У него не было соблазна в них как в чем-то запретном, ибо он изначально жил в более глубоком потоке русской истории. По сравнению с таким духовным опытом - мода дня казалась лишь поверхностью истории.
Максим, повторяю и подчеркиваю, формировался по типу характера скорее как писатель-философ, чем просто как художник. Это дело случая, что он стал профессиональным художником, и огромная удача, ибо это исключение из правила позволило ему стать художником необычным и выдающимся.
Дело обстояло не так, будто Максим научился рисовать и писать маслом, а потом задумался над тем, что бы такое изобразить, да к тому же так, чтобы выглядеть западнообразным, авангардным, сверхмодным. Он формировался идейно, духовно, интеллектуально. Он создавал в себе внутренний мир, который вынуждал его на адекватные средства проявления, причем независимо от того, существовали эти средства уже или нет, были они модными или нет. Он открывал их для себя, несмотря ни на что, заново, открывал как нечто адекватное своему внутреннему миру. Он не сразу к этому пришел. В семидесятые еще трудно было предположить, что в этом мягком и сдержанном живописце произойдет очень скоро какой-то невероятный взрыв, начнется буйство форм и красок, какое в общем и целом плавной истории живописи не так уж часто.
Максим как художник прежде всего реалист. Но он реалист особого рода: он реалист русский. Объект его изобразительного творчества - современная русская реальность. А это - беспрецедентная историческая трагедия. Безысходность, обреченность. Потому реализм Максима - реализм отчаяния, я бы назвал это направление в живописи, как и в литературе (я себя причисляю к этому направлению), десприцизмом, если уж неприменно нужно какое-то краткое и классифицирующее слово.
В картинах Максима этот трагизм русской истории выражен с силой необыкновенной. Это переживание той чудовищной катастрофы, которая случилась с нашей страной.
Изобразить современную русскую реальность, выразить свое понимание происходящего и отношение к нему, для этого нужна совокупность изобразительных средств, которые по отдельности, возможно, имели предшественников, но в своем единстве дают новое качество. Отмечу такие черты этого единства. Во-первых, реализм Максима не просто изображение картин русской жизни. Это - не бытописательство, не фиксирование конкретных фактов. Это описание жизни на уровне символов, соответствующих глубинной сущности жизни. Забегаловки, пьяницы, нищие старухи, помойка, вороны, метро, зал ожидания - это не списанные с натуры образы реальности. Это - именно символы отчаяния, надрыва, безысходности, истовости и т. п. Но гораздо точнее изображающие именно данную реальность, чем даже фотографическое изображение. В этом смысле Максим принадлежит к литературной русской традиции - к линии Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Чехова, Маяковского, Булгакова. Пользуясь случаем, упомяну любимых мною преждевременно скончавшихся гениальных русских писателей Венедикта Ерофеева и Владимира Высоцкого.
Во-вторых, огромное количество созданных Максимом картин - это фрагменты одной гигантской картины-эпопеи. Не знаю никого другого в русской живописи, кто с такой широтой и размахом охватил бы реалии современной ему жизни. Это тоже сродни "литературности" творчества Максима. В литературе можно назвать Чехова, Толстого и других классиков русской литературы. В живописи вряд ли найдется нечто аналогичное. Причем дело тут не просто в точности. Максим сумел охватить своим вниманием огромное число явлений. Дело в том, что именно количество картин и широта охвата реальности дают тут новое изобразительное качество. Тут картины дают тот эффект, какой нужно сопоставить с эффектом кино или серией романов, как, например, "Человеческая комедия" Бальзака. Это явление в живописи, думается мне, еще не изучено должным образом. Максим стремительно, в поразительно короткие сроки пишет каждую картину по отдельности. Но он пишет ее как часть гигантского полотна. Можно сказать, он пишет целую большую выставку картин.
И в-третьих, единство созданному Максимом гигантскому образному миру придает образ его центрального героя, который, как в большинстве картин, который, как в большинстве картин, наблюдает окружающий его мир, понимает его, страдает от того, что этот мир ужасен. Это, как мне кажется, отчужденный образ самого художника. Это интеллектуал-одиночка, сохраняющий, несмотря ни на что, личное достоинство, не поддающийся ни на какие компромиссы, не придающийся никаким иллюзиям. Его историческая роль состоит в том, чтобы быть, присутствовать, видеть, понимать и страдать. Он не борец, ибо бороться в принципе уже бессмысленно. Все светлое здесь опошлено, испачкано, испоганено, оплевано, дискредитировано, осталось лишь убогое множество феноменов, символизирутощих убогость самой сущности бытия: грязная одежда, сосиски, стакан какой-то жидкости, гнутая вилка, грязные ботинки. Но он не нищий, не падший. Но есть ощущение причастности к некоей тайне бытия, и оно искупает страдание.